Так получилось, что психфак стал моим третьим ВУЗом. До этого были педагогический и исторический факультет ЛГУ. Таким образом, к двадцати годам я бросила две профессии и самостоятельно похоронила большую мечту о режиссуре. Когда зашла речь о факультете психологии даже мои подруги, которым я иногда верила больше, чем себе, смотрели на меня с подозрением. Матери моей это добавило неадеквата, который и без того заметно усилился к тому времени. Для того чтобы утвердиться в правильности решения, я пошла на каникулах работать санитаркой на женское отделение в одну из областных психиатрических лечебниц. Позже, сравнивая её с аналогичными городскими империями, я поняла, что это был рай для умалишённых.
Для девочки, занимавшейся Северным Возрождением, сдававшей зачеты по классической и средневекой латыни, этот опыт стал шоком и перевернул всю жизнь. Там я впервые увидела вшей и научилась привязывать людей к кроватям. Там я впервые почувствовала, что такое власть. Ею обладает в подобных заведениях весь персонал, включая санитаров. Власть и окружающее безнадежное горе усиливали в людях, то, что было наиболее свойственно их характерам. Садистические наклонности превращались в садизм, грубость и хамство трансформировались в жестокость. Но и светлые стороны натуры также проявлялись очень ярко. Татьяна Михайловна Вашкевич, пенсионерка, инженер по образованию, безукоризненно делала свою работу. Ко всем, включая больных, обращалась на «Вы». За это её не любили, но слушались неукоснительно. На таких людях держится цивилизация. Она стала моим образцом для подражания.
Разговор на утренней летучке.
« – Прошу санитаров больше работать с синильной палатой. Пациентов надо чаще мыть и стричь ногти, особенно на ногах. Нам регулярно поступают жалобы от морга на состояние наших тел. Особое внимание уделите Коротковой.
– Вчера подстригла (мой голос).
– Значит, подстригите ещё. И помойте её».
В синильной палате лежали бабки с крайними стадиями деменции и Паркинсона. Многие из них, включая Короткову, лежали в одной, часто скрюченной позе. Тела их были как деревянные. Мы их кормили, переворачивали, обрабатывали пролежни. Их, как правило, никто не навещал. Судном пользоваться они не могли. Приходилось брать их на руки и сажать на горшок. Если везло, успевали вовремя, если не везло, то, как говорится, кто не успел, тот опоздал. Приходилось их мыть, менять белье, учиться сдерживать рвотный рефлекс (мне, во всяком случае).
Через час после летучки Короткова умерла. Ко мне подходит старшая сестра: «Лена, тебе надо будет доставить тело Короткой в морг. Тело в хорошем состоянии (слава Богу, что я вчера подстригла ей ногти, живой). Не волнуйся, её отнесут в машину санитары из морга. Твоя задача: отдать и забрать документы. Обязательно возьми у них обратно наши простыни».
Вышла покурить на крылечко, чувствуя себя полузадушенной кошкой с обмякшими лапами. Я уже поняла, что санитаров будет двое, в кабине два места. Следовательно, мне предстоит провести вместе с мертвой Коротковой в салоне около сорока минут. Машину будет трясти на ухабах. В общем, ужас. Я на тот момент очень боялась покойников. Они меня как-то инфернально преследовали. Да и сейчас не очень их люблю.
Подходит Татьяна Михайловна.
« – Лена, что с Вами?
– Татьяна Михайловна, Короткова умерла.
– Знаю. Отмучилась.
– Мне надо везти её в морг. Машина приехала. Жду, когда приготовят документы.
– Лена, Вы боитесь?
– Что Вы, Татьяна Михайловна, нет.
– Это на Вас лица нет. Ладно, идите работать, я договорюсь и сама поеду в морг». У меня не хватило характера на сопротивление.
В результате двух месяцев проведенных в психиатрической больнице я поняла, что являюсь невротичной, капризной, избалованной барышней, занятой только собой. Правда, именно там были моменты, за которые могла начать себя по-взрослому уважать. Я отказалась участвовать в разработанной схеме воровства постельного белья, чем противопоставила себе весь младший и средний мед.персонал отделения. Татьяне Михайловне, думаю, такого даже не предлагали. Мне удалось отстоять перед двумя другими бабищами-санитарками пациентку, чтобы её не связывали. До этого она провела в вязках около суток, у неё посинели руки и ноги. Врач сказал, что он не опасна, можно больше не привязывать. Она была просто неудобна. Постоянно подходила к санитаркам, дежурящим возле надзорной палаты, и спрашивала, нет ли в коридоре мужа с топором, который хочет её убить. Ей всего-то надо было сказать: «Наташа, все в порядке, в коридоре никого нет. Отделение запирается на ключ». Правда, это надо было говорить очень часто. За это коллеги оставили меня дежурить возле надзорки до конца смены. А там еще лежала новенькая, не знавшая даже, как её зовут. Накачанная аминазином и галоперидолом, крепко привязанная, она умудрилась почти порвать вязки и выла так, что было слышно в соседних корпусах. А я сидела и слушала, и привязывала. Тем не менее, со всеми мы расстались хорошо. И мне все искренне обрадовалась, когда я пришла к ним на следующий год.
Этого времени мне хватило для того, чтобы почувствовать, что психология – это мое. Этому можно служить. Удивительным является то, что подвиги людей с ограниченными возможностями и другие духоподъемные истории чужого успеха не вдохновляют. А вот чужое горе, безысходное, безнадежное, лучшим выходом из которого иногда может быть только смерть, заставляет становиться лучше, чище и сильнее.
На следующий год я снова пошла работать санитаркой в эту больницу. На этот раз это было мужское отделение и совсем другая история.